Год 1941-й

Нас на восток везли в теплушках –
Некормленных, почти нагих.
Сопровождали нас старушки
И пограничник без ноги.
Кружили в грозном небе "рамы",
Пускались бомбы
В жуткий пляс...                   
На полустанках чьи-то мамы
Родными называли нас.
И вся Россия –             
нам в наследство,
И к счастью –
выживи, иди!
Большая остановка –
Детство –
Так и не встретилась в пути...

Сестра

Ветераны по привычке
Тех окопных давних лет,
Повстречавшись с фронтовичкой,
Говорят: «Сестра, привет!»
С прежней ласкою:
«Сестричка,
Как дела-то, мадсанбат?!» –
Хоть и видят: фронтовичке
Скоро будет шестьдесят.
Выросли в семье мужчины,
Мать и бабушка она,
И уже не скрыть морщины,
Все обильней седина.

Только вот однополчанам
До того и дела нет,
И сейчас, ее встречая,
Говорят: «Сестра, привет!»
Потому что зримо, ярко,
Как и прежде, видят в ней
Ту девчушку-санитарку,
Что родной сестры родней.
Рисовавшая собою,
Ведь она под пули шла, -
Скольких вынесла из боя,
Сколько раненых спасла!

Баллада об умерших травах

Солдатам  Великой Отечественной
Умерли травы, но их не скосили,
В зиму под снегом не схоронили,
Быстрые ноги их не измяли.
Умерли травы, быть перестали.

Умерли травы с утром росистым,
Ветром полынным, вечером мглистым,
Умерли травы – с душицей и мятой,
Пеньем цикадным звеня виновато.

Однофамильцы
(Современная драма)

"Вскрыта и разграблена 31 могила советских воинов
на 70-м километре Печенегской дороги".
(Из газет.)

Голос Петра:
– Не надо разрывать
мою могилу
На кладбище в деревне Василёвке,
Монеты у меня той больше нету,
Цены ее я сам так и не знаю.
Нашел ее на Гомельском шоссе,
Когда в деревню вечером гнал стадо
(То наша была очередь пасти),
А до меня там беженцы бежали.
Я помню, как заголосила мама:
Голос матери: -
– Ой, не к добру, сынок,
твоя находка,
Мы золота не бачили от роду,
Не знаю я, куда его сховать,
Ой, не к добру...
Голос отца:
– Ну вот, заголосила.
Ты лучше подавай на стол вечерять,
Опять с утра грузить погонят уголь,
А с немцами, ты бачишь, шутки плохи.
Голос Петра:
– Со всех окрестных деревень
сгоняли
Людей на станцию Бобруйск фашисты,
Военнопленных, смертников-евреев,
Работавших с отчаянной надеждой,
Что как-нибудь да обойдется все.
В три месяца войну решив закончить,
Вели себя тогда вальяжно фрицы,
И зверств еще особых не чинили,
Оберегая нас, своих рабов.
В тот день, когда нашел я ту монету,
Со мной еврей один работал рядом,
Он был большим ученым, видно, в Минске,
И он сказал мне...
Голос еврея:
– Если б ты помог
От конвоиров откупиться, хлопчик,
А то, я знаю, нас погонят в лагерь,
Там крематорий - газовая печь.
Голос Петра:
- И жалко стало мне того
еврея,
А главное, что я нашел монету,
И значит, человеку мог помочь.
И вот когда нас всех в конце недели
На день один отправили по хатам,
Я разговор тот дома передал.
Голос матери:
– Ой, Петя, не к добру твоя
находка,
Так сердце у меня, сынок, и ноет:
Ох, не пытал бы понапрасну долю...
Голос отца:
– Ну, что сама беду ты
накликаешь,
Он должен поступать, как человек.
А гроши как пришли, так пусть уходят.
Голос Петра:
–  В тот день знакомого я
своего не видел,
А вечером, улегшись спать в бараке,
Решил я рассказать об этой тайне
Однофамильцу своему - Морозу
Андрею, из соседней Слободы.
И попросил его помочь мне завтра:
Коль рядышком окажется с евреем,
Шепнуть, что деньги я ему принес.
Мы утром вместе стали на разгрузку.
Я видел, как пошла тележка с углем,
Он должен бросить под нее башмак,
Чтоб вовремя она затормозила,
Но почему-то этого не сделал...
Она летела на меня. Я видел.
И все. И темнота. И темнота.
Зачем меня накрыл он этим углем?
...Но той монеты нету у меня.

Из письма: "Люба, ездили мы в Василевку, выкопали бульбу тетке Поле, были на могилке у Пети. Ты спрашивала, что мы знаем про того Мороза из Слободы. Сразу после войны дядька твой Жорик с хлопцами ходил в Слободу, чтоб с ним разобраться, но его мать сказала, что он живет в Австрии, и плакала..."