Муза в сталинградской шинели

МУМИН КАНОАТ

Голоса Сталинграда

...Для меня если трудно
говорить о городе, то этот
город – Сталинград...

Долорес Ибаррури

Слово тяжесть планеты вмещать должно.
И звучанием жизнь освещать должно.
И бессонной крепостью стать должно,
если хочешь,
чтоб кто-то читал поэму.
Слово гибнет и воскресает в пути.
Слово может увянуть и вновь расцвести.
Слово может, будто река, нести
небеса и краски земли родимой.
В слове – горечь разлуки и ночи без сна,
поцелуями скомканная тишина. Миг, в котором для многих заключена
жизнь
от первой любви и до первой пули.
Слово может у вечности мудрость добыть,
даже через судьбу может переступить.
У чужого меча острие затупить
может слово.
Такая дана ему сила.
В землю падают молча цветов семена –
вновь весною долина цветами полна.
А упал человек – никакая весна
не подымет погибшего человека.
Если он и подымется, трудно привстав,
если даже шагнет на крутой пьедестал,
то холодный гранит и бездушный металл
тайну жизни и смерти уже не расскажут.
Я ее в материнских сердцах поищу,
искры прожитых жизней в кострах поищу.
Поищу на земле, в небесах поищу,
по дорогам шагая путем Авиценны.
Материнскую грудь я слезой
окроплю,
жадным пламенем боя себя опалю,
глыбой каменной сердце свое придавлю,
без отца
на огромной планете останусь.
Уходящих на фронт я увижу опять,
их святое молчанье услышу опять,
юность всем постаревшим верну я опять,
расскажу, как дитя безъязыкое, правду.
Мама! Тихой молитвой меня проводи.
И всегда будь со мной на протяжном пути.    105
Тайны вечного мира теснятся в груди.
Сделан шаг.
Первый шаг...
Начинайся, поэма!

«23 АВГУСТА.

Наш полк перешел Дон и настойчи-
во продвигается на восток… Какие у
Советов просторы! После войны эта
земля станет нашей… Верим, что
фюрер скоро победоносно завершит
эту войну. По его словам шестая ар-
мия может покорить небо… А что
же тогда говорить о земле?!»
(Из дневника гитлеровского солдата)


ГОЛОС ПЕРВЫЙ

Земля

Мне тот, кто до конца не огрубел,
дал имя: золотая колыбель.
Так называя землю, был он прав.
Я – колыбель.
Я – не бездушный прах.
Шагнул ребенок малый – я горда.
Беда седой вдовы – моя беда.
Вы на войне – я с вами на войне.
Совсем как человеку, больно мне...
В кругу родных планет вращаюсь я,
как колыбель, в домах качаюсь я,
в погожий день я улыбаюсь детям,
а в непогожий день печалюсь я.
В цветке рождаюсь и прошу: сорви...
Ложусь тропинкой на пути любви.
Травой бросаюсь в ноги: отдохни...
В криницу превращаюсь: зачерпни...
Народов на планете – без числа,
а это я –
одна –
их родила!
Я миллионы тайн открыла им,
мечту и крылья подарила им.
Так и живу,
себя другим даря.
И матерью зовут меня не зря.
***
В мареве летней жары
пришла кровавая мгла...
А я ведь цветущей была,
плодоносящей была.
От Волги до Дона шли
волны хлебов моих.
Катились по глади земли
волны цветов моих.
Они на себе несли
вечность трудов моих...
Набухли колосья мои от зерна.
Но грянул гром!
А потом
черная накатилась волна,
меченная крестом.
И вместо серпа надо мной засвистел
хищный двуострый меч.
И западный ветер, крича, налетел.
И нес этот ветер смерть!
На мне громыхал, железом звеня,
бой от зари до зари.
Окропили красной кровью меня
мои хлебопашцы, мои косари.
***
Я – в кольце железа,
войны
и огня.
Параллели сдавили меня, как тиски.
Тяготенье земное легло на меня
океанами слез и горами тоски.
Я – живая земля.
Я – цветная земля.
Неужели я страшную гибель приму?!
И орбита меня захлестнет, как петля,
в невозможном,
тяжелом,
багровом дыму!
Слиплись губы мои.
Дайте чашу с водой,
но – без крови!
Прошу я у вас одного...
Колыбель перевернута, словно ладонь.
А под нею – ребенок.
Спасите его!
Поскорее! На помощь, мои сыновья!
(О, какая расплата готова врагу!)
Если только вы мне не поможете,
я никогда, ни за что вам помочь не смогу.

«5 СЕНТЯБРЯ

Утром я был потрясен прекрас-
ным зрелищем: впервые сквозь огонь
и дым увидел я Волгу, спо-койно и ве-
личаво текущую в своем русле. Итак
мы достигли желанной цели – Волга!
Но Ста-линград еще в руках русских,
и впереди жестокие бои... Почему
русские уперлись на этом берегу, не-
ужели они думают воевать на самой
кромке? Это безумие...»

ГОЛОС ВТОРОЙ

Река

Мама!
К воспаленным губам подступила волна.
Я – река. Я тобою, земля, рождена.
На земле распахнулась, раскинулась я –
дочь твоя.
А сегодня – солдатка твоя.
Подарила когда-то ты мне берега.
Я – большая река. Я – не только река.
Ленин – брат мой.
Я – Волга.
Его сестра.
Два бессмертных потока слились на века.
Понеслись, забурлили, распевно трубя.
И от рабства
освободили тебя!..
Одевала я синий наряд по весне.
От твоих родников было молодо мне.
Я несла родниковый запас чистоты.
Я дарила на память невестам цветы.
Улыбалась, когда улыбались они.
Я любила смотреть на ночные огни.
Неизбывно щедрели мои берега...
Мать-земля!
Я сегодня встречаю врага.
Разговор мой с врагом по-особому крут.
Я одела стальную кольчугу на грудь.
Я – река-богатырь.
Я свободна, как ты.
Мы одним богатырским размахом горды.
Я сковала себя цепенеющим льдом
И для братьев своих
стала прочным мостом.
Под невиданный гул неумолчной пальбы
я застыла.
Я стала дорогой судьбы.
Я свяжу воедино свои берега.
Я – большая река.
Я не только река.
Будто грузчик,
тружусь я в промерзших
ночах.
Я снаряды и танки тащу на плечах.
Зубы сжав, я работаю.
Грозно молчу.
Уставать не могу.
Отдыхать не хочу.
Пулеметные трассы безжалостны.
И братья падают навзничь в объятья мои.
Мертвых братьев своих не могу я спасти.
Буду слезы
в Каспийское море нести...
Ты, пожалуйста, мама-земля, говори!
Ты, пожалуйста, силы свои собери!
Я надежду из родников принесу.
Солнце с той стороны облаков принесу.
Если губы твои от жары пересохли,
для победы
я в жертву себя принесу!
Пей меня!
Я, как древняя чаша, проста.
Словно честь неподкупного рода, чиста.
Смой тяжелую пыль и застывшую кровь.
И восстань.
И расплату врагу приготовь.
Я – река. До бессмертия – вместе с тобой.
Никогда,
ни за что ты не станешь рабой!
Видишь: встала страна! Слышишь наше
«ура!»?
Ленин – брат мой.
Я – Волга.
Его сестра.

«14 ОКТЯБРЯ.

Наши войска взяли завод «Барри-
кады», но до Волги так и не дошли,
хотя до нее оставалось не более ста
шагов... Русские не похожи на людей,
они сделаны из железа, они не зна-
ют усталости, не ведают страха,
не боятся огня... Матросы на лютом
морозе идут в атаку в тельняшках...
Мы изнемогаем. Каждый солдат счи-
тает, что следующим погибнет он
сам. Быть раненным и вер-нуться в
тыл – единственная надежда...»

ГОЛОС ТРЕТИЙ

Черноморский матрос

Я встретился снова с тобою, большая река.
Вдохни в меня силы для боя, большая река.
Как жизнь, ты течешь
Горделиво и мощно течешь.
Нигде не отступишь. С пути никогда
не свернешь.
А я отступил. Приказало начальство мое.
Рожденный у самой воды, я ушел от нее,
когда наш эсминец зарылся в кровавой волне.
И –
вечная слава ребятам, лежащим на дне...
Я выплыл.
Меня отпускать не хотела волна.
Она торопилась меня напоить допьяна.
Я выплыл.
Я выжил.
Я перешагнул через смерть...
И вот под ногами –
степная застывшая твердь.
По этой страдающей тверди ходить я учусь.
Лишь небо над степью похоже на море
чуть-чуть...
В твою глубину,
что от гари темна и горька,
я сердце как якорь бросаю,
большая река!
Волна, ты, пожалуйста, холодом мне не грози,
на правый пылающий берег меня отнеси.
На утлом плоту или в лодке
(могу даже вплавь),
во имя детей беззащитных
меня переправь.
Меня переправь поскорее, большая река,
туда, где горит Сталинград,
как душа моряка...
(И Волга замедлила свой нескончаемый бег.
На берег взошел, –
будто на пьедестал, –
человек...)
Полоска земли нашпигована дымной бедой.
Полосочка узкая, словно ребячья ладонь.
Но этот великий клочок, будто сердце,
вместил
и смерть, и бессмертье, и память,
и фланги, и тыл...
Полосочка узкая.
Быть здесь врагу не резон.
Вдвоем не поместимся мы:
или я, или он!..
Атаки, атаки.
Клубится большая война.
И странно, что где-то живет на земле тишина.
Вновь выползли танки.
И дышат в лицо.
И земля
так гулко грохочет, как будто
броня корабля!..
А танк приближается.
Лезет пехота за ним.
«Мы бросили якорь, ребятки! И мы постоим!..
По танкам – огонь!..»
II граната с врагом говорит.
II танки горят.
И размолотый камень горит...
Атаки, атаки.
Усталостью руки свело.
Какая сегодня погода! Какое число!
ИI снова – атака.
И нет никакого числа...
Последняя пуля за смертью фашистской ушла.
Осталась бутылка, в которой – горючая смесь.
Ну, что же, товарищ,
сверши справедливую месть…
Бутылка в руке взорвалась!
Пошатнулся матрос...
И вспыхнул над Волгой
костер
в человеческий рост!
И возглас последний сгорел на губах у него.
И не было ночи.
А было – огня торжество!
И дымные руки над битвой огонь распростер.
Но ринулся к вражьему танку высокий костер!..
Так песенный Данко вошел
в сталинградские дни.
Пред этим костром
да погаснут все в мире огни!
Пред мужеством этим
любая бравада мертва...
Сквозь грохот разрывов беззвучно звучали
слова.
И, словно опомнившись,
на постаревшем ветру
земля
с материнскою лаской приникла
к костру...
Здесь бой умирал.
А за ним начинался другой.
Все видели: плакал огонь.
И смеялся огонь!

«16 НОЯБРЯ.

Сегодня получил письмо от жены.
Дома надеются, что до рождества
мы вернемся в Германию, и уверены,
что Сталинград в наших руках. Какое
великое заблуждение!.. Этот город
превратил нас в толпу бесчувствен-
ных мертвецов... Сталинград – это
ад! Каждый божий день атакуем.
Но даже если утром мы продвигаем-
ся на двадцать метров, вечером нас
отбрасывают назад... Физически и
духовно один русский солдат сильнее
целого нашего отделения...»

ГОЛОС ЧЕТВЕРТЫЙ

Матвей Путилов

Нависли крупно облака.
Планете вьюгою грозят.
Но, тяжелее снежных туч,
над полем «юнкерсы» висят.
И перепахана земля.
И страшно на нее смотреть.
А снег уже темней земли!
А снег уже привык гореть!..
И посреди такой зимы, и посреди таких снегов
лежат немые провода,
как нервы армий и полков...
И вот – меж мертвых и живых, –
превозмогая боль в боку,
связист Путилов держит путь
по тоненькому проводку.
Связист Путилов держит путь.
А где-то в проводе – обрыв.
С трудом налаженную связь
перечеркнул случайный взрыв.
Связист Путилов держит путь.
Его глаза воспалены.
Идет по проволоке он
под куполом
большой войны!..
Нашелся чертовый обрыв!
Связист глядит, остановись.
У батальона будет жизнь.
У батальона будет связь...
А взрывы – словно черный лес!
То – впереди, то – позади.
И пули –
тысячами игл.
И очень горячо в груди!..
Путилов падает на снег.
Но успевает он, упав,
концы холодных проводов зажать
в мертвеющих зубах.
Он в батальонных списках есть,
а в жизни
нет его уже...
Но ожил мертвый телефон
в дивизионном блиндаже!
Пообещал комбат держать захваченный
вчера плацдарм.
Потом начштаба говорил,
потом – усталый командарм.
По проводу текли слова,
полками двигали слова.
А после
пару веских фраз
промолвила сама Москва.
Ей доложили, что теперь фашистский левый
фланг увяз...
Путилов так и не вздохнул,
чтоб не нарушить
эту связь...
А рядом продолжался бой.
И шла война.
И снег валил.
И, медицине вопреки,
связист губами шевелил!
Шептал под белой пеленой,
шептал под навесным огнем.
Связист Путилов говорил –
через войну –
с грядущим днем.
«Прощайте... -
говорил солдат. -
Прощайте...
Холодно во мгле...
Желаю вам просторно жить
на торжествующей земле!..
Влюбляйтесь!..
Пойте...
Славьте жизнь
до самой утренней зари...
Я перед смертью пить хотел.
О, как горело все внутри!..
Стакан воды из родника поставьте
посреди стола.
Не смог я жажды утолить.
Она
сильней меня
была...»

«19 НОЯБРЯ.

Русские перешли в наступление по
всему фронту. Колесо истории дей-
ствительно движется вперед. Только
на этот раз оно прокатилось по на-
шим спинам...»

ГОЛОС ПЯТЫЙ

Робия

Душной ночью вокруг села
ходят волны тюльпанной мглы.
Как прекрасен стан Робии!
Ах, как плечи ее круглы!
На лице ее – тень кудрей.
И клянусь, что расслышал я,
как твердил всю ночь соловей:
«Робия... Робия... Робия...»
Не в долинах и не в садах собирал
тюльпаны Ахмад –
с губ ее собирал цветы,
собирал тюльпаны Ахмад.
И, прислушиваясь к соловью
и не слушая соловья,
в чистоте бездонной реки
утонула сейчас Робия.
Ночь влюбленных была из разлук, встреч,
и снова – встреч и разлук.
Было – жарко. Было – легко. Было – медленно.
Было – вдруг.
Тайну этой ночи петух разгласил, крича
на беду.
И хотела заря украсть
с неба утреннюю звезду...
«О заря, погоди чуток!
О заря, не вставай зазря!
За горами побудь, заря.
Опоздай немного, заря!..
Не кончайся, хорошая ночь!
Обожги меня,
утоми...
Черный отблеск моих волос
в продолженье себе возьми...
Небо звездное надо мной –
как расшитый полог шатра.
На горячее ложе мое
звезды сыплются до утра!..
И неправда, что ночь – темна,
и неправда, что страшно в ней!
Ночь, как праздник, освещена
жгучим солнцем любви моей...
Утро,
если наступишь ты,
сразу силу не набирай.
Ты на косах длинных моих,
как на звонком чанге , сыграй.
Прикоснись неслышно ко мне,
наклонись легко надо мной.
Извлеки неземной мотив
из меня – на редкость земной...
Я – любовь.
Я – цветок.
Прости...
О, как сладостно мне цвести!..
Счастье ночи, не уходи!
Ты – и радость моя и грусть.
Я узнала, что груз любви –
это самый нелегкий груз...
Расправляет крылья птенец,
от полетов сходя с ума.
А израненное крыло
та же птица
тащит сама...
Я – разбуженная весна.
Я безжалостно молода.
Разной буду я, но такой
я не стану уже никогда!..
Если кончится эта любовь
и забуду я о весне,
все твои объятья потом
камнем лягут на плечи мне...»
Засмеялось утро в ответ.
И, заканчивая разговор,
раскаленное добела
солнце вынырнуло из-за гор...
Собирался в дорогу Ахмад.
На краю родного села
ждали всех уходящих в путь
родниковые зеркала.
Руки женские как кольцо. И дыхание возле
лица.
Поцелуем пришлось кольцо разорвать!
И – нету кольца...
Мать свершила над сыном своим,
по обычаю, древний обряд.
Подвела его к роднику.
«Возвращайся живым, Ахмад...»
И заплакала, как во сне.
И стояла темным-темна.
Показалось Ахмаду вдруг, что ребенком
стала она...
Конь дрожал и ржал под седлом.
Миг безделья его томил.
И отцовская плетка в руке.
Как последняя точка...
Аминь.

«23 НОЯБРЯ.

Русские снайперы и бронебойщи-
ки – несомненно ученики Сталина.
Они подстерегают нас днем и но-
чью. И не промахиваются... Пять-
десят восемь дней мы штурмовали
один-единственный дом! Напрасно
штурмовали... Никто из нас не вер-
нется в Германию, если только не
произойдет чуда. А в чудеса я больше
не верю... Время перешло на сторону
русских...»

ГОЛОС ШЕСТОЙ

Ахмад Турдиев

«Назло всем смертям в
нашем доме – «доме Павло-
ва» – родился ребенок, девоч-
ка. Все зовут ее Зиной, а я –
Зинда-ги – Жизнью...»
(Из письма Ахмада Турдиева)

На реке полыхает огонь.
И ползет по дороге огонь
Нет огня сейчас в очаге –
он теперь па пороге –
огонь.
Даже небо в его руках.
Даже недра в его руках.
Вместо самых ярких цветов
он один
расцвел в цветниках!
Он повис на ветках в саду.
Он теперь –
судья и палач...
Вдруг в таком невозможном аду
Я услышал
Ребячий плач!
Быть не может!
Горят облака,
И обугливается рассвет,
Автомат раскалился в руках!
А ребенку и дела нет!..
Я привык к разрывам гранат,
к орудийному гулу привык.
Самолеты идут на нас, –
не смолкает надрывный рык…
Заглушая голос войны,
и беспомощен и велик,
из подвала,
из глубины
раздается ребячий крик!..
Этот крик не слышать нельзя.
Этот крик не понять
нельзя.
Боль Земли и женщины боль
в нем слились, пощады прося.
А свершился в огне закон,
миру
жителя принеся!
И у матери молодой
прояснились большие глаза.
В доме девочка родилась...
Столько я по земле шагал,
столько раз хоронил друзей,
так безжалостно мстил врагам,
столько раз ревел надо мной
ослепительный ураган!
Запах юности,
запах жизни,
припадаю
к твоим ногам!..
Доброй памятью мирных дней
будто снегом нас замело.
Вижу:
в лица моих друзей
на секунду детство вошло.
Поднимается из руин
новый город.
В нем так светло!
О зерне тоскует земля
и распахивается тяжело.
В доме девочка родилась...
Вспомнил я о тебе, Гиссар!
И тебя я увидел, жена.
Жизнь моя.
Драгоценный дар.
Ночью нынешнею тебе
я большое письмо написал.
Лампы не было.
Вместо нее
в двух шагах полыхал пожар...
И сейчас горят тополя.
Мины падают,
Чавкает грязь.
Самолеты – в который раз.
И атаки – в который раз...
Нас здесь двадцать.
Здесь – наша власть.
Власть людей.
Советская власть!..
Посреди небывалой войны
нынче девочка родилась...
Есть Земля – ее колыбель.
Есть Земля – дом ее родной.
Мы баюкаем малыша под смертельною
пеленой.
Знаю я:
ни один волосок не падет с головы льняной.
Пусть мы держимся на волоске.
Пусть пожарище –
шар земной...
В этом доме, где столько раз
все снарядами разметено,
в доме,
где – по расчетам врага –
быть живых уже не должно,
есть любви высочайший знак,
есть грядущей жизни зерно
Значит, – все величье Земли
в этом доме заключено!
Это – наш последний рубеж.
Это – наш последний редут.
Если этот дом упадет,
значит, все дома упадут...
Спи, малышка.
Не верь войне.
Люди ждут тебя!
Очень ждут.
Будь спокойна:
за этот порог
никогда враги не пройдут.

«28 ДЕКАБРЯ.

Лошадей съели. Осталась только
породистая генеральская буланка, до
которой ни руками, ни зубами не до-
тянешься. Неужели генерал надеет-
ся на этой полудохлой кляче удрать
от возмезд-ия?! Наши солдаты те-
перь похожи на смертников. Они
задерганно мечутся в поисках хоть
какой-нибудь жратвы. А от снаря-
дов никто не убегает – пет сил идти,
нагибаться, прятаться... Проклятье
войне!..»

ГОЛОС СЕДЬМОЙ

Матушка Асал

Величавый стан Робии, словно яблоня
в сентябре,
округлялся и тяжелел,
к урожайной готовясь поре.
Эта яблоня часа ждала, тихо листьями шевеля.
Становилась для Робии с каждым шагом,
круче земля,
становилась трудней земля, словно кто-то
силу украл.
Первый плод весенней любви платья
старые распирал.
Первым будущим молоком наливались
груди в ночи.
Вороненые косы ее стали, словно корни арчи.
Часто плакала Робия, в страхе плакала Робия.
Как под выстрелами газель, ночью
вздрагивала Робия...
Если яблоня тяжела – то подпорку ищет она.
Если женщина тяжела – повитуха будет нужна.
Созревает великий плод!
Он – основа и свет гнезда.
И не только округа ждет появленья того плода!
В именитом городе, где
нет ни птиц,
ни крыш,
ни дверей,
где считает черный огонь,
что он жизни самой мудрей, –
в этом городе фронтовом,
в дальнем городе у реки
ждут рождения малыша
все дивизии и полки!..
И нельзя на земле найти
ни одной обходной тропы.
В танке, лезущем напролом,
нынче вертится ось судьбы!
Наступили такие дни,
наступила такая жизнь, –
стала ось вращенья Земли
осью танков и бронемашин!..
Здесь – истории голоса.
Здесь – истории берега.
Знаю:
все надежды врагов
унесет в темноту река.
Ибо встали богатыри в неприступных
днях и ночах.
Землю держат они в руках.
Небо держат они на плечах!..
...Увели к соседям мужчин.
На огне кипела вода.
Повитуха гремела ведром, молчаливая,
как всегда.
Час пришел. Долгожданный час.
И немыслимо злая боль
навалилась на Робию,
потащила ее за собой...
Как надрывно выла она!
Как металась она, крича!
И мерцала над головой странно
крохотная свеча...
Женский долг.
Изначальный долг.
Ты – и подвиг и ремесло.
Кто же сможет боль утолить,
чтобы не было так тяжело?!
Что охотник знает про боль?
Вот он замер, увидев цель.
И, сорвавшись с крутой скалы,
плачет раненая газель!
Все пытается на ноги встать.
Все о чем-то просит она...
А над миром пули летят.
А над миром гудит война...
Просветлели глаза Робии.
Ночь дрожит, отпрянув от крыш.
«Почему не кричит малыш?..
Почему не кричит малыш?!»
И тогда соседка, вздохнув,
слово «мертвый» произнесла.
Тяжело заскрипела дверь.
Повитуха домой ушла...
Словно маленький детский гроб,
все качается колыбель.
Материнская страшная боль
не вмещается в колыбель!..
Утром
мертвого малыша за село на погост унесли...
Робия глядит в пустоту,
словно в душу горькой земли.
Боль смертельная, острая боль – будто пуля
в ее груди.
Вместо доброго молока – только слезы
в ее груди...
Смерть ребенка так тяжела, так таинственна,
так горька,
так обидна она, хотя жизнь его – как жизнь
мотылька.
Но обида за тех, кто ждал.
Ждал в заботах, письмах и снах...
Стонет женщина по ночам
в четырех холодных степах.
Дом пустой.
Колыбель пуста.
Опалили огнем любовь.
Грудь – как будто горячая печь,
где никто не печет хлебов.
Стала очень близко война.
Робия рыдает навзрыд.
В доме – дым. Невозможный дым.
Оттого что сердце горит.

«30 ЯНВАРЯ.

Удивительно солнечный день. По-
стоянно летают русские самолеты.
Они методично перепахи-вают зем-
лю. В 12 часов Геринг утешающе го-
ворит по радио, что мы не отсту-
пим. В 16 часов то же самое говорит
Геббельс... Мне опять стало дурно...
Русские полностью окружили армей-
ский корпус. Мы – в мешке... Никто
не помнит войны, которая проходила
бы с такой ожесточенно-стью. Вот
Волга, а вот победа... Со своей семьей
я, пожалуй, увижусь только на том
свете...»

«31 ЯНВАРЯ.

Фельдмаршал фон Паулюс в своем
обращении – а может, и завещании –
препоручил наше бу-дущее богу...»
(На этом дневник и жизнь его автора обрываются.)

ГОЛОС ВОСЬМОЙ

Василий Иванович Чуйков
2 февраля 1943 года

Большая земля,
немая земля,
прости, что тревожу священный прах.
Мои побратимы лежат в тебе,
сразившись за совесть, а не за страх.
Кровью героев, кровью друзей
здесь щедро полита каждая пядь.
Простите, родные,
если я буду
по безымянным могилам ступать...
Помните?
Нам опалило глаза
дыхание черной пурги.
Надменной тучей пошли на нас
безжалостные враги.
И клятву тогда Сталинград произнес,
встречая военные дни.
И стали бронзовыми слова, –
так сказаны были они!
«Мы здесь, в Сталинграде, клянемся стоять.
Мы в эти камни вросли.
Клянемся насмерть стоять!
Для нас
за Волгой
нету земли!..»
Границы клятвы были крепки,
вмещая город сполна.
Восточной границей была река,
западной – мировая война.
Начало ее проходило, дымясь, по улице Ленина,
а потом
Граница войны, извиваясь, ползла,
то – огибая какой-нибудь дом,
то – надвое перерезая дворы,
то, проходя сквозь жилища людей,
то, оставляя детей без отцов,
то, оставляя отцов без детей.
Острое лезвие черной войны
лезло сквозь души и сквозь сердца.
Не было жалости в этой войне.
Не было этой войне конца.
Ее грохочущие следы
были впечатаны,
были видны
в каждой груди,
в каждом дворе,
в каждом городе нашей страны.
Планета вздрагивала от пуль.
Планета была войною больна.
Война проходила по сердцу мира.
За сердце мира
велась война!
Здесь даже дома, научившись кричать,
раненные,
оставались в строю.
Верность доказывалась в бою.
Клятвы доказывались в бою.
Здесь не отыщешь легкой судьбы.
Здесь для спасения не было вех.
Здесь проверялась на прочность
жизнь.
Здесь проверялся на жизнь
человек!..
И падал солдат.
И пальцы его,
держащие мерзлый комок земли,
уже казались корнями,
которые
до самого центра планеты шли...
И вот –
одинаковые, как смерть, –
двести дней и двести ночей
образовали тяжкую цепь
для обуздания палачей!
Железным сделался человек,
железными сделались берега.
Звенья этой огромной цепи,
лязгнув, сошлись на горло врага!..
О, мама!
В атаку пошли полки
живых и мертвых твоих сыновей.
И очень скоро к тебе подполз
уже безоружный, плененный зверь.
Родина, ты победила в войне
и продолжаешься в сыновьях...
Земля Сталинграда,
прости меня
за то, что тревожу священный прах!
Кровью героев, кровью друзой здесь щедро
полита каждая пядь.
Спите, родные...
По этой земле
клянусь я осторожно ступать.

Материнский голос над прахом детей

Как будто стая голубей, слетела вьюга на курган.
Железные пласты снегов разбросаны по берегам.
Здесь у зимы – железный звук,
железный нрав,
железный счет.
Здесь даже солнце – холодит.
Здесь даже зимний ветер – жжет!..
В один из незабвенных дней зимы,
в начале февраля,
приходят матери сюда –
возвышенные, как Земля.
Идут – спокойны и мудры.
Идут – проведать сыновей.
За вечностью идут своей.
За памятью идут своей.
Боль матерей за все века вместить
Земля бы не смогла, –
для этой боли тесен мир,
планета для нее мала!..
О, мама!
Я – должник твоих пронзительных седых волос.
И черного, как ночь, платка.
И вечных слез, прощальных слез.
Какое слово зазвучит из потрясенной немоты?
В соцветье траурных цветов
родной цветок
найдешь ли ты?
Ведь тяжесть на твоих плечах сейчас такая,
что под ней
крошится мрамор
и дрожат тугие мускулы камней.
Ты ищешь сына своего?
Он высоко,
так высоко,
что до него дойти тебе, родная, будет нелегко.
Он – выше облаков и гор.
Лишь звезды светят вровень
с ним...
Ты на плечо мне обопрись.
Я стану посохом твоим...
О, мама!
Почему молчишь?
Узнала сына своего?
Каким он стал огромным – сын!
Не сможешь ты обнять его.
Прижалась белой головой
к сыновьей каменной груди.
Не слышно сердца.
Горечь слез ты этим камнем остуди.
А может, камень оживет,
когда в него слеза твоя
вольется?
И очнется сын.
И встанет из небытия!..
Цветы на строгую ладонь в молчанье
положила ты.
А сын ладони не сомкнул.
А он не взял твои цветы.
Обиделся?
Совсем не то!
Пожалуйста, поверь ты мне:
сын, не вернувшийся с войны,
так и остался на войне!
Он занят боем до сих пор.
В ушах его война звучит.
И рана на его груди по-прежнему кровоточит.
Бессмертие в него вошло, и он
к бессмертию приник...
Ты на плечо мне обопрись.
Я – посох твой.
Я – твой должник...
Ступени, как война, круты.
Ступени, словно жизнь, длинны.
Пред взором матери-земли вдруг распахнулись
две стены.
Она стоит меж этих стен –
взметенных па дыбы камней,
и звуки боя до нее доносятся из давних дней...
Сквозь стены, будто сквозь века,
глядят солдаты той войны,
которой –
и до сей поры –
сердца людей обожжены!..
Ты ищешь сына?
Вот он спит, умаявшись в бою ночном.
Спит на коленях у тебя нездешним,
бесконечным сном.
Прикрыто знаменем лицо родное.
Но коснуться щек
сыновьих
ты бы не смогла:
он так тяжел – гранитный шелк!
Он, этот шелк, сейчас, горит и над
твоею головой...
Ты на плечо мне обопрись.
Я – твой должник.
Я – посох твой...
Мы вместе входим в Пантеон – обитель
гордой тишины.
А часовые на посту так ослепительно юны!
Стоят они, как близнецы.
Но в лицах этих близнецов
гранитность есть! –
не зря они
похожи па своих отцов...
На шелке каменных знамен – людей живые
имена.
Знамена, словно сюзане.
И мать идет, ослеплена.
И – словно вглядываясь в даль,
все ищет сына своего.
Слова читает по складам, не пропуская ничего.
По залу круглому идет с печально
белой головой, –
как будто солнце над землей
круговорот свершает свой!
Но вот она застыла.
И –
за нею,
подчиняясь ей,
остановился бег светил
и звездопад ночей и дней!
Она к безмолвным небесам лицо и руки подняла,
и стоном скорби в тот же миг стена
оплавлена была!..
И, веря памяти своей,
наитью веря своему,
сказала женщина: «Сынок...» –
и тихо подошла к тому
солдату,
что стоял, застыв,
почти что памятником став.
И горд был юношеский взгляд.
И тверд,
как воинский устав...
О, мама!
Самых снежных гор достичь тоска твоя могла.
Ждала ты своего орла.
Звала ты своего орла.
Но дождалась, не дозвалась,
не докричалась до сынка.
Была и для твоей тоски дорога –
слишком далека!..
Сын отыскался.
Здесь он спит.
Дотронься до него рукой...
Нет, не дотронулась.
Нельзя сыновий нарушать покой...
О, мама!
Седина твоя слилась с грядою облаков.
Ты – ярче солнц.
Ты – выше всех небесных и земных богов.
Мелеют реки и моря.
В песок стираются хребты.
А ты незыблема, как жизнь.
И, как она, – бессмертна ты!..
Я положу к твоим ногам
ступеньки
благодарных строк.
Все то, что я успел понять.
Все то, что я увидеть смог.
Я положу к твоим ногам все, что вблизи
и что вдали.
Надежды дерзостной земли.
Грядущие мечты земли.
И небеса,
и шар земной, летящий круто и светло.
Шар,
где могилам – нет числа.
А колыбелям –
есть число...
Словам высоким и простым
ты изначальный смысл верни.
И жизнь людей,
и жизнь планет,
и жизнь времен
соедини.

1970-1971 г.г.